Будь за окном декабрь, я бы писала вдумчивые посты, наполненные теплыми круглыми фонарями-апельсинами, которые загораются по вечерам. И про серое небо и белый пушистый снег, про снежинки, застывающие на моей шапке с помпоном. Про то, как уютно, уходя с работы, задержаться на лестнице и, утвердив локти на высоком подоконнике, смотреть на белое марево за стеклом, заранее радуясь горячей ванне и чашке какао, которые ждут дома. И про то, что дом наполнен рождественскими гимнами, которые когда-то записала для Шмеля ее тетя, живущая в Германии, и которыми Шмель поделилась со мной в прошлом году. Про пушистую еловую ветвь-гирлянду, про маленькие шарики, висящие на ней, и как в шарах отражается свет моего фонарика с толстым снеговиком.
***В ноябре я бы просто рылась в книжках сказок и рассматривала немного мрачные фотографии лесов, трав и амулетов, рассказывала как хорошо, что кто-то придумал такую чудесную вещь как глинтвейн. А попутно писала про землю, которая усыпает под снегом, про то, что снег сделал мир чуть ярче, а вечера – светлее. И конечно, дневник просто разрывался бы от моих любимых фонарей.
Вот только сейчас октябрь, и у меня совершенно нет сил на то, чтобы любить внезапную зиму или не тосковать по возможности еще недельку шуршать кленовыми листьями и носить красное пальто. Слишком внезапно, слишком холодно. Даже в подаренных Донатой носках мерзнут ноги. Холод потихонечку забирает те немногие силы, что еще оставались, и как раз сейчас, когда нужно много энергии – мне хочется свернуться под одеялом и смотреть фильмы, изредка выползая на кухню, чтобы сварить еще одну порцию какао. Это даже не грусть, просто холод, с которым я никак не могу справиться. Холод и отсутствие денег заставляют выражаться высокопарно. Само собой, все наладится, кошмарный момент, когда я два часа не могла просто поднять трубку и позвонить – уже позади, и я пусть медленно и несколько нервно, но справляюсь со всем. Это напоминает попытку догнать уходящий поезд, с которым тебе не по пути, а одновременно – купить билеты на самолет. И я снова слышу тиканье, эта странная и порядком затасканная метафора заново обретает право на жизнь.