Все начинается с лужайки, внизу - Рубское озеро, место действия лагерь. Но ведь сон ссжевывает любое пространство, поэтому - не совсем то Рубское, к которому я привыкла. Скорее - которого боялась лет в пять.
Мать лежит на полянке, непонятно день или вечер. Почему я не взяла ее домой? Не просила? Отказалась? Или я сделала вид, что ее не вижу? Вполне вероятно.
Утром, которое тоже не утро, я возвращаюсь к ней. Она говорит такую простую фразу, но какую? Болит? Умираю? Отхожу? Кончаюсь? Нет, но близко.
У нее больное сердце, всегда больное, с раннего детства. Я бросаюсь за лекарством, которое у меня где-то в домике, но попадаю в хаос тропинок, мостиков, заливов и прочих закатных радостей. Конечно же, я не успеваю. На ее месте уже лежит гроб, мне надо еще раз увидеть ее, поцеловать, как ни гадко. Таблетку за щеку засунуть, как раньше засовывали медные оболы? Я не знаю. Но догадываюсь, что увижу, когда открою гроб. Обугленную мумию из музея.
Самое страшное, во сне я знаю, что это НЕ сон. Когда в жизни что-то очень плохо, я закрываю глаза и твержу: Проснись, проснись, хоть и знаю, что не поможет. Так же не помогает и во сне.
Я знаю, что все на САМОМ деле. И эти сухие листы Евангилия не сон.
Потом какой-то бред. Очень холодно, но я ищи брата на пляже, он все знает и у него похмелье. Он пьет крем для загара, объясняя, что это лучше алькозельцера.
И дальше, дальше. Этот сон длится три часа, долгий, подробный не в деталях, а в ощущениях. Моих, которые обычно загоняю на задворки сознания.