Зима – темное и страшное время. Дома холодно, мерзнут ноги в промокших ботинках, и темнота отвоевывает все больше времени, забивается в рукава, даже золотая фейская пыльца не спасает от бесконечной ночи. Я всегда боялась зимы. Это время, в котором нет места недомолвкам, эта ночь, в которую нельзя больше врать себе. Заканчивается волшебство, и слова теряют силу.
Я плачу. Я потерялась. Замерзла. И больше не могу прятаться за красивыми картинками и обещаниями белого рождества.

А потом все начинает меняться, и как всегда – исподволь. Как тогда, когда я поняла, что иса это не только лед, но и вода подо льдом.

читать дальшеДед говорит: «Это все чепуха. У тебя ничего не получится».
Дед говорит: «Прекрати заниматься глупостями, иди зарабатывать».
Дед говорит: «Не всегда можно заниматься тем, что ты любишь».
Я думаю, что он ошибается. И залезаю в почтовый ящик, внутренне сжавшись и зажмурившись. Почта – это счета. Счета – это доказательство правоты деда, потому что в этот раз мне пришлось напрямую просить свое собственное доброе мироздание помочь. Я боюсь почтового ящика и редко заглядываю в него, поэтому тону под лавиной газет, рекламных буклетов, напоминаний о том, что я опять просрочила платеж за тепло. А сверху приземляются рыжий конверт и маленькая открытка. И становится понятно, что я не зря затеяла чехарду с обменом, а в темноте зажигаются первые огоньки.

Потом приезжает Шмель и берлога заполняется гудением наших голосов, бесконечными обсуждениями курсов и диплома, Франкла, историями знакомых и незнакомых людей и песнями из Нотр Дама. Но их постепенно вытесняют рождественские гимны. Оказывается когда-то давно шмелиная тетя, которая живет в Германии, записала два диска с рождественскими песнями. И первый диск не замолкает ни на минуту.

Проснувшись утром, я иду мыть гору посуды под звуки колокольчиков и жду, когда на кухне возникнет сонная Шмель, завернутая в красный клетчатый плед.

А потом я говорю: «Это невозможно». И ухожу в мороз – бегать по заметенным улицам с гордым видом обгоняя застрявшие в бесконечной пробке машины. Сегодня я еле передвигаю ноги, и выгляжу очень довольной.

Дома пахнет тыквенными панкейками и лавандовым маслом, миндалем и сухой травой. Мы со Шмелем исполняем замысловатый танец на кухне, пытаясь одновременно готовить на плите и плавно перемещаясь по кругу, жонглируя при этом горячими сковородками. «Учти, за панкейк теперь отвечаешь ты», - предупреждаю я, собираясь в магазин. И сурово хмурюсь, когда в ответ мне демонстрируют подгоревшую корочку. Хотя даже подгоревшие панкейки оказались чертовски вкусными.

Дом наполняется смехом и песнями. На день исчезают тучи, и город тонет в солнечном свете, а вечером небо над головой такое насыщенное синее, что в кои-то веки я даже не пытаюсь подобраться слова, а просто долго стою, запрокинув голову. И упрямо продолжаю танцевать – на улице и дома. На улице – пугая редких прохожих и путая шаги, а дома – в красном платье и на каблуках, специально надетых для такого случая.